инцидентов; это значило лишь, что против меня не будут принимать меры после получения таких записок. Руководство не понимало, почему я злюсь; они объяснили это женской истерикой и все мои следующие протесты объясняли тем же. Мне дали понять, что с моими выходками будут мириться; мое неформальное общение со студентами, мои шутки, постоянно сползающий платок, мою «Историю Тома Джонса» и «Дейзи Миллер» – на все это готовы смотреть сквозь пальцы. Они называли это толерантностью. И, что самое странное, в каком-то извращенном смысле это и было толерантностью, и я должна была, наверно, их за это даже благодарить.
Вспоминая те дни, я всегда вижу, как поднимаюсь по лестнице; никогда в своих воспоминаниях я не иду по ступеням вниз. Но в тот день я, конечно, спускалась по лестнице, как и в другие дни. Я ненадолго заглянула в свой кабинет, оставила там лишние книги и документы и захватила конспекты для первой лекции. Потом не спеша спустилась на четвертый этаж, повернула налево и вошла в аудиторию, расположенную в самом конце длинного коридора. В этой аудитории проходил мой курс «Роман: знакомство с жанром», вторая ступень. В тот день мы обсуждали Генри Джеймса и его роман «Дейзи Миллер».
В своих воспоминаниях я снова открываю книгу и раскладываю конспекты, окидываю взглядом сорок с лишним лиц – все глаза устремлены на меня; я готова к бою. На некоторых лицах я привыкла отдыхать взглядом; они – мое утешение. В третьем ряду с женской стороны сидит Махшид, а рядом с ней – Нассрин.
В первый день занятий в предыдущем семестре я испытала шок, увидев Нассрин в этой аудитории. Мой взгляд небрежно скользил по рядам и вдруг уперся в нее; она смотрела на меня и улыбалась, точно говоря: ну да, это я. Вы не ошиблись. С тех пор, как я в последний раз видела маленькую Нассрин, исчезающую в солнечном переулке рядом с Тегеранским университетом со стопкой листовок под мышкой, прошло больше семи лет. Я иногда задумывалась, что с ней стало – может, вышла замуж? И вот она сидела здесь рядом с Махшид; лицо ее стало решительнее и одновременно мягче, на щеках играл легкий румянец. Когда я видела ее в прошлый раз, на ней был темно-синий платок и свободная накидка, но сейчас плотная черная чадра укутывала ее с ног до головы. В чадре она казалась еще меньше, ее тело терялось в складках темной бесформенной накидки. Изменилась и ее осанка: раньше она сидела с прямой спиной на краешке стула, словно готовилась в любой момент сбежать; теперь же полулежала на столе почти сонно, и вид у нее был мечтательный и рассеянный; она водила ручкой по бумаге как в замедленной съемке.
После занятия Нассрин задержалась. Я заметила, что она сохранила некоторые свои прежние привычки – например, ее руки беспокойно порхали, и она постоянно переминалась с ноги на ногу. Собирая книги и конспекты, я спросила ее – где же ты была? Помнишь, что так и не сдала мне курсовую по «Великому Гэтсби»? Она улыбнулась и ответила: не волнуйтесь, у меня уважительная причина. В нашей стране в уважительных причинах недостатка нет.
Она коротко пересказала события семи последних лет своей жизни. В общих чертах – я не осмелилась просить ее описывать произошедшее подробнее – она поведала мне, что вскоре после того дня, когда мы с ней в последний раз виделись, ее и нескольких ее товарищей арестовали, когда они раздавали листовки на улице. Помните, в то время власти словно помешались и стали преследовать партию «Муджахидин», сказала она? Мне, можно сказать, повезло. Многих моих друзей казнили, а мне сначала дали всего десять лет. Всего десять лет? И это, по-твоему, «повезло»? Ну да, ответила она. Помните историю двенадцатилетней девочки, которую застрелили, когда она бегала по тюремному двору и разыскивала маму? Я была там, и мне тоже хотелось позвать маму. Они убивали подростков сотнями, и я могла быть среди них. Но отцовские связи в религиозной среде сыграли мне на руку. У него в комитете были друзья – один хадж-ага [66] оказался его студентом. Из-за отца меня пощадили. Отнеслись со снисхождением. Через некоторое время десятилетний срок уменьшили до трех лет, и я вышла. После освобождения мне сначала не разрешили учиться, меня же выпустили условно – я до сих пор на испытательном сроке. Только в прошлом году разрешили поступить в университет. Вот я и поступила. С возвращением, ответила я, но помни – ту курсовую по «Гэтсби» ты мне все еще должна. Я пыталась отшутиться; Нассрин самой явно хотелось, чтобы ее историю восприняли легко.
Я до сих пор вижу спокойную фарфоровую улыбку Махшид. Нассрин на занятиях всегда выглядела сонной – я подозревала, что она не высыпается, – но в итоге оказалась одной из моих лучших и самых способных студенток.
Справа у стены сидят двое из Мусульманской студенческой ассоциации. Их имена я забыла, поэтому придется им смириться с вымышленными: назовем их Хатеф и Рухи. Они питаются негативным вниманием. Бывает, перешептываются под чадрами – из-под одной торчит острый нос, из-под другой – маленький курносый; иногда даже улыбаются.
Чадру они носят странно. Я замечала подобную манеру за многими женщинами, особенно молодыми. Им самим, их жестам и движениям совсем не свойственно застенчивое стремление оставаться незаметными, которое отличало мою бабушку, чей каждый жест умолял и приказывал смотрящему игнорировать ее, проходить мимо и оставить ее в покое. В детстве и ранней юности чадра моей бабушки много для меня значила. Она была укрытием, миром, существовавшим отдельно от остального мира. Я помню, как она заворачивалась в чадру и ходила по двору, когда цвели гранаты. Сейчас же чадра была навек осквернена политическим смыслом, которым ее наделили. Она стала холодной и угрожающей, а женщины вроде Хатеф и Рухи носили ее с видом дерзкого неповиновения.
Мой взгляд задержался на красивой девушке с по-детски милым личиком, сидевшей на четвертом ряду. Ее звали Митра; она всегда получала лучшие оценки. Тихоня, на занятиях она почти не высказывалась, а если высказывалась, излагала свои мысли так спокойно, что я порой не улавливала их сути. Я узнала настоящую Митру, читая ее экзаменационные работы и позже – литературные дневники, которые я просила девочек вести во время занятий.
С противоположной стороны, на мужской половине, сидит Хамид; вскоре он женится на Митре и будет заниматься компьютерами. Он чисто выбрит, красив, умен, беззаботно улыбается,
